Большими тихими дорогами,
Большими тихими шагами...
Душа, как камень, в воду брошенный -
Все расширяющимися кругами...
Та глубока - вода, и та темна - вода...
Душа на все века - схоронена в груди.
И так достать ее оттуда надо мне,
И так сказать я ей хочу: в мою иди!
Целому морю - нужно все небо,
Целому сердцу - нужен весь Бог.
«то - вопреки всему - Англия...»
Пахнyло Англией - и морем -
И доблестью. - Суров и статен.
- Так, связываясь с новым горем,
Смеюсь, как юнга на канате
Смеется в час великой бури,
Наедине с господним гневом,
В блаженной, обезьяньей дури
Пляша над пенящимся зевом.
Упорны эти руки, - прочен
Канат, - привык к морской метели!
И сердце доблестно, - а впрочем,
Не всем же умирать в постели!
И вот, весь холод тьмы беззвездной
Вдохнув - на самой мачте - с краю -
Над разверзающейся бездной
- Смеясь! - ресницы опускаю...
Что меня к тебе влечет -
Вовсе не твоя заслуга!
Просто страх, что роза щек -
Отцветет.
Ты на солнечных часах
Монастырских - вызнал время?
На небесных на весах -
Взвесил - час?
Для созвездий и для нас -
Тот же час - один - над всеми.
Не хочу, чтобы зачах -
Этот час!
Только маленький часок
Я у Вечности украла.
Только час - на. . . .
Всю любовь.
Мой весь грех, моя - вся кара.
И обоих нас - укроет - Песок.
«я в темноте ничего не чувствую:
что рука - что доска...»
Да, друг невиданный, неслыханный
С тобой. - Фонарик потуши!
Я знаю все ходы и выходы
В тюремной крепости души.
Вся стража - розами увенчана:
Слепая, шалая толпа!
- Всех ослепила - ибо женщина,
Все вижу - ибо я слепа.
Закрой глаза и не оспаривай
Руки в руке. - Упал засов. -
Нет - то не туча и не зарево!
То конь мой, ждущий седоков!
Мужайся: я твой щит и мужество!
Я - страсть твоя, как в оны дни!
А если голова закружится,
На небо звездное взгляни!
- «А впрочем, Вы ведь никогда
не ходите мимо моего дому...»
Мой путь не лежит мимо дому - ничьего.
А все же с пути сбиваюсь,
(Особо весной!)
А все же по людям маюсь,
Как пес под луной.
Желанная всюду гостья!
Всем спать не даю!
Я с дедом играю в кости,
А с внуком - пою.
Смешно от щедрот незваных
Мне ваших, купцы!
Сама воздвигаю за ночь -
Мосты и дворцы.
(А что говорю, не слушай!
Все мелет - бабье!)
Сама поутру разрушу
Творенье свое.
Хоромы - как сноп соломы - ничего!
Мой путь не лежит мимо дому - твоего.
Глаза участливой соседки
И ровные шаги старушьи.
В руках, свисающих как ветки -
Божественное равнодушье.
А юноша греметь с трибуны
Устал. - Все молнии иссякли. -
Лишь изредка на лоб мой юный
Слова - тяжелые, как капли.
Луна как рубище льняное
Вдоль членов, кажущихся дымом.
- Как хорошо мне под луною -
С нелюбящим и нелюбимым.
«День - для работы, вечер - для беседы,
а ночью нужно спать».
Нет, легче жизнь отдать, чем час
Сего блаженного тумана!
Ты мне велишь - единственный приказ! -
И засыпать и просыпаться - рано.
Пожалуй, что и снов нельзя
Мне видеть, как глаза закрою.
Не проще ли тогда - глаза
Закрыть мне собственной рукою?
Но я боюсь, что все ж не будут спать
Глаза в гробу - мертвецким сном законным.
Оставь меня. И отпусти опять:
Совенка - в ночь, бессонную - к бессонным.
В мешок и в воду - подвиг доблестный!
Любить немножко - грех большой.
Ты, ласковый с малейшим волосом,
Неласковый с моей душой.
Червонным куполом прельщаются
И вороны, и голубки.
Кудрям - все прихоти прощаются,
Как гиацинту-завитки.
Грех над церковкой златоглавою
Кружить - и не молиться в ней.
Под этой шапкою кудрявою
Не хочешь ты души моей!
Вникая в прядки золотистые,
Не слышишь жалобы смешной:
О, если б ты - вот так же истово
Клонился над моей душой!
На бренность бедную мою
Взираешь, слов не расточая.
Ты - каменный, а я пою,
Ты - памятник, а я летаю.
Я знаю, что нежнейший май
Пред оком Вечности - ничтожен.
Но птица я - и не пеняй,
Что легкий мне закон положен.
Когда отталкивают в грудь,
Ты на ноги надейся - встанут!
Стучись опять к кому-нибудь,
Чтоб снова вечер был обманут.
С канатной вышины
Швыряй им жемчуга и розы.
. . . . друзьям твоим нужны -
Стихи, а не простые слезы.
Сказавший всем страстям: прости -
Прости и ты.
Обиды наглоталась всласть.
Как хлещущий библейский стих,
Читаю я в глазах твоих:
«Дурная страсть!»
В руках, тебе несущих есть,
Читаешь - лесть.
И смех мой - ревность всех сердец! -
Как прокаженных бубенец -
Гремит тебе.
И по тому, как в руки вдруг
Кирку берешь - чтоб рук
Не взять (не те же ли цветы?),
Так ясно мне - до тьмы в очах! -
Что не было в твоих стадах
Черней - овцы.
Есть остров - благостью Отца, -
Где мне не надо бубенца,
Где черный пух -
Вдоль каждой изгороди. - Да. -
Есть в мире - черные стада.
Другой пастух.
Да, вздохов обо мне - край непочатый!
А может быть - мне легче быть проклятой!
А может быть - цыганские заплаты -
Смиренные - мои
Не меньше, чем несмешанное злато,
Чем белизной пылающие латы
Пред ликом судии.
Долг плясуна - не дрогнуть вдоль каната,
Долг плясуна - забыть, что знал когда-то -
Иное вещество,
Чем воздух - под ногой своей крылатой!
Оставь его. Он - как и ты - глашатай
Господа своего.
Суда поспешно не чини:
Непрочен суд земной!
И голубиной - не черни
Галчонка - белизной.
А впрочем - что ж, коли не лень!
Но всех перелюбя,
Быть может, я в тот черный день
Очнусь - белей тебя!
«Я не хочу - не могу -
и не умею Вас обидеть...»
Так из дому, гонимая тоской,
- Тобой! - всей женской памятью, всей жаждой,
Всей страстью - позабыть! - Как вал морской,
Ношусь вдоль всех штыков, мешков и граждан.
О вспененный высокий вал морской
Вдоль каменной советской Поварской!
Над дремлющей борзой склонюсь - и вдруг -
Твои глаза! - Все руки по иконам -
Твои! - О, если бы ты был без глаз, без рук,
Чтоб мне не помнить их, не помнить их, не помнить!
И, приступом, как резвая волна,
Беру головоломные дома.
Всех перецеловала чередом.
Вишу в окне. - Москва в кругу просторном.
Ведь любит вся Москва меня! - А вот твой дом...
Смеюсь, смеюсь, смеюсь с зажатым горлом.
И пятилетний, прожевав пшено:
- «Без Вас нам скучно, а с тобой смешно...»
Так, оплетенная венком детей,
Сквозь сон - слова: «Боюсь, под корень рубит -
Поляк... Ну что? - Ну как? - Нет новостей?»
- «Нет, - впрочем, есть: что он меня не любит!»
И, репликою мужа изумив,
Иду к жене - внимать, как друг ревнив.
Стихи - цветы - (И кто их не дает
Мне за стихи?) В руках - целая вьюга!
Тень на домах ползет. - Вперед! Вперед!
Чтоб по людскому цирковому кругу
Дурную память загонять в конец, -
Чтоб только не очнуться, наконец!
Так от тебя, как от самой Чумы,
Вдоль всей Москвы - . . . . длинноногой
Кружить, кружить, кружить до самой тьмы -
Чтоб, наконец, у своего порога
Остановиться, дух переводя...
- И в дом войти, чтоб вновь найти - тебя!
Восхищенной и восхищённой,
Сны видящей средь бела дня,
Все спящей видели меня,
Никто меня не видел сонной.
И оттого, что целый день
Сны проплывают пред глазами,
Уж ночью мне ложиться - лень.
И вот, тоскующая тень,
Стою над спящими друзьями.
Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной,
С змеею в сердце и с клеймом на лбу,
Я утверждаю, что - невинна.
Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем.
Что не моя вина, что я с рукой
По площадям стою - за счастьем.
Пересмотрите все мое добро,
Скажите - или я ослепла?
Где золото мое? Где серебро?
В моей руке - лишь горстка пепла!
И это все, что лестью и мольбой
Я выпросила у счастливых.
И это все, что я возьму с собой
В край целований молчаливых.
Пригвождена к позорному столбу,
Я все ж скажу, что я тебя люблю.
Что ни одна до самых недр - мать
Так на ребенка своего не взглянет.
Что за тебя, который делом занят,
Не умереть хочу, а умирать.
Ты не поймешь, - малы мои слова! -
Как мало мне позорного столба!
Что если б знамя мне доверил полк,
И вдруг бы ты предстал перед глазами -
С другим в руке - окаменев как столб,
Моя рука бы выпустила знамя...
И эту честь последнюю поправ,
Прениже ног твоих, прениже трав.
Твоей рукой к позорному столбу
Пригвождена - березкой на лугу
Сей столб встает мне, и не рокот толп -
То голуби воркуют утром рано...
И все уже отдав, сей черный столб
Я не отдам - за красный нимб Руана!
Ты этого хотел. - Так. - Аллилуйя.
Я руку, бьющую меня, целую.
В грудь оттолкнувшую - к груди тяну,
Чтоб, удивясь, прослушал - тишину.
И чтоб потом, с улыбкой равнодушной:
- Мое дитя становится послушным!
Не первый день, а многие века
Уже тяну тебя к груди, рука
Монашеская - хладная до жара! -
Рука - о Элоиза! - Абеляра.
В гром кафедральный - дабы насмерть бить! -
Ты, белой молнией взлетевший бич!
Сей рукой, о коей мореходы
Протрубили на сто солнц окрест,
Сей рукой, в ночах ковавшей - оды,
Как неграмотная ставлю - крест.
Если ж мало, - наперед согласна!
Обе их на плаху, чтоб в ночи
Хлынувшим - веселым валом красным
Затопить чернильные ручьи!
И не спасут ни стансы, ни созвездья.
А это называется - возмездье
За то, что каждый раз,
Стан разгибая над строкой упорной,
Искала я над лбом своим просторным
Звезд только, а не глаз.
Что самодержцем Вас признав на веру,
- Ах, ни единый миг, прекрасный Эрос,
Без Вас мне не был пуст!
Что по ночам, в торжественных туманах,
Искала я у нежных уст румяных -
Рифм только, а не уст.
Возмездие за то, что злейшим судьям
Была - как снег, что здесь, под левой грудью -
Вечный апофеоз!
Что с глазу нб глаз с молодым Востоком
Искала я на лбу своем высоком
Зорь только, а не роз!
Не так уж подло и не так уж просто,
Как хочется тебе, чтоб крепче спать.
Теперь иди. С высокого помоста
Кивну тебе опять.
И, удивленно подымая брови,
Увидишь ты, что зря меня чернил:
Что я писала - чернотою крови,
Не пурпуром чернил.
Кто создан из камня, кто создан из глины, -
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело - измена, мне имя - Марина,
Я - бренная пена морская.
Кто создан из глины, кто создан из плоти -
Тем гроб и надгробные плиты...
- В купели морской крещена - и в полете
Своем - непрестанно разбита!
Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
Пробьется мое своеволье.
Меня - видишь кудри беспутные эти? -
Земною не сделаешь солью.
Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной - воскресаю!
Да здравствует пена - веселая пена -
Высокая пена морская!
Возьмите всё, мне ничего не надо.
И вывезите в. . . . . . . . . . .
Как за решетку розового сада
Когда-то Бог - своей рукою - ту.
Возьмите все, чего не покупала:
Вот. . . . . . . и. . . . и тетрадь.
Я все равно - с такой горы упала,
Что никогда мне жизни не собрать!
Да, в этот час мне жаль, что так бесславно
Я прожила, в таком глубоком сне, -
Щенком слепым! - Столкнув меня в канаву,
Благое дело сотворите мне.
И вместо той - как. . . . . . . . . .
Как рокот площадных вселенских волн -
Вам маленькая слава будет - эта:
Что из-за Вас. . . . . - новый холм.
25. Смерть танцовщицы
Вижу комнату парадную,
Белизну и блеск шелков.
Через все - тропу громадную -
- Черную - к тебе, альков.
В головах - доспехи бранные
Вижу: веер и канат.
- И глаза твои стеклянные,
Отражавшие закат.
Я не танцую, - без моей вины
Пошло волнами розовое платье.
Но вот обеими руками вдруг
Перехитрен, накрыт и пойман - ветер.
Молчит, хитрец. - Лишь там, внизу колен,
Чуть-чуть в краях подрагивает. - Пойман!
О, если б Прихоть я сдержать могла,
Как разволнованное ветром платье!
Глазами ведьмы зачарованной
Гляжу на Божие дитя запретное.
С тех пор как мне душа дарована,
Я стала тихая и безответная.
Забыла, как речною чайкою
Всю ночь стонала под людскими окнами.
Я в белом чепчике теперь - хозяйкою
Хожу степенною, голубоокою.
И даже кольца стали тусклые,
Рука на солнце - как мертвец спеленутый.
Так солон хлеб мой, что нейдет, во рту стоит, -
А в солонице соль лежит нетронута...
Марина Ивановна Цветаева
1
Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной,
С змеею в сердце и с клеймом на лбу,
Я утверждаю, что — невинна.
Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем.
Что не моя вина, что я с рукой
По площадям стою — за счастьем.
Пересмотрите все мое добро,
Скажите — или я ослепла?
Где золото мое? Где серебро?
В моей руке — лишь горстка пепла!
И это всё, что лестью и мольбой
Я выпросила у счастливых.
И это всё, что я возьму с собой
В край целований молчаливых.
2
Пригвождена к позорному столбу,
Я всё ж скажу, что я тебя люблю.
Что ни одна до самых недр — мать
Так на ребенка своего не взглянет.
Что за тебя, который делом занят,
Не умереть хочу, а умирать.
Ты не поймешь — малы мои слова! —
Как мало мне позорного столба!
Что если б знамя мне доверил полк,
И вдруг бы т ы предстал перед глазами —
С другим в руке — окаменев как столб,
Моя рука бы выпустила знамя...
И эту честь последнюю поправ,—
Прениже ног твоих, прениже трав.
Твоей рукой к позорному столбу
Пригвождена — березкой на лугу.
Сей столб встает мне, и на рокот толп —
То голуби воркуют утром рано...
И, всё уже отдав, сей черный столб
Я не отдам — за красный нимб Руана!
3
Ты этого хотел.— Так.— Аллилуйя.
Я руку, бьющую меня, целую.
В грудь оттолкнувшую — к груди тяну,
Чтоб, удивясь, прослушал — тишину.
И чтоб потом, с улыбкой равнодушной:
— Мое дитя становится послушным!
Не первый день, а многие века
Уже тяну тебя к груди, рука
Монашеская — хладная до жара! —
Рука — о Элоиза! — Абеляра!
В гром кафедральный — дабы насмерть бить!
Ты, белой молнией взлетевший бич!
Так случилось, что после Октябрьской революции муж Марины Цветаевой Сергей Эфронт оказался за границей.
Сергей Эфрон
Поэтесса же вместе с детьми осталась в голодной и разоренной России. Она вдруг осознала, что совершенно никому не нужна, а ее творчество на фоне ура-патриотических стихов других авторов кажется неуместным. Более того, ее перестали публиковать, и для того, чтобы выжить Цветаевой пришлось продавать свои вещи и немногочисленные украшения.
В 1920 году поэтесса начала работу над новым циклом стихов, в который вошло произведение «Пригвождена к позорному столбу…». Оно состоит из трех различных частей, каждая из которых охватывает определенный аспект жизни Цветаевой. Поэтесса пытается переосмыслить, что же происходит вокруг, через призму собственных переживаний, и, пожалуй, впервые открыто обращается к Богу, прося его помощи и защиты .
Так, в первой части поэтесса рассказывает о том, что ее литературный талант, который еще недавно вызывал восхищение у поклонников и критиков, оказался невостребованным. Более того, Цветаеву обвиняют в нелояльном отношении к советской власти и причисляют к представителям буржуазии, клеймя за прошлое, которое она не в силах изменить. «С змеею в сердце и с клеймом на лбу я утверждаю, что - невинна», — отмечает поэтесса. Пытаясь дать отпор недоброжелателям, которые утверждают, что наследства, доставшегося от родителей, Цветаевой хватит, чтобы безбедно жить и при советской власти, поэтесса вопрошает: «Где золото мое? Где серебро? В моей руке - лишь горстка пепла!». Следует отметить, что автор этих строк испытывает крайнюю нужду, а ее младшая дочь Ирина, появившаяся на свет незадолго до революции, вскоре умрет от голода.
Вторая часть стихотворения посвящена мужу, о судьбе которого Цветаевой ничего не известно. Обращаясь к нему, поэтесса отмечает: «Я все ж скажу, что я тебя люблю». Это признание действительно выстрадано, так как семейная жизнь Цветаевой складывается весьма непросто, она то уходит от супруга, то вновь к нему возвращается. И при этом искренне раскаивается в том, что причинила любимому человеку так много боли. «Позорного столба мне мало!», — восклицает поэтесса. В третьей части произведения автор ведет завуалированный диалог с Всевышним, суть которого в том, что она готова смириться перед его волей, принимая все, что уготовила ей судьба. «Я руку, бьющую меня, целую», — отмечает Цветаева, демонстрируя свою покорность и готовность к любым жизненным испытаниям.
ПРИГВОЖДЕНА
М.Цветаева
Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной,
С змеею в сердце и с клеймом на лбу,
Я утверждаю, что - невинна.
Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем.
Что не моя вина, что я с рукой
По площадям стою - за счастьем.
Пересмотрите всё мое добро,
Скажите - или я ослепла?
Где золото мое? Где серебро?
В моей руке - лишь горстка пепла!
И это всё, что лестью и мольбой
Я выпросила у счастливых.
И это всё, что я возьму с собой
В край целований молчаливых.
...................
Мятежность духа поэта М.Цветаевой для меня не вызывает никаких сомнений.
Свободным духом над океаном бурлящих эмоций, она себе позволяет все – заявлять безвинность, и обвинять, жалеть и гневаться.
Признание жизненного краха, но противопоставление даже этикe предков.
Презрение счастья счастливых, но и отсутствие желания бороться.
Ощущение себя одновременно Евой, непризнанной ведьмой, но и неспособной алхимиком тех же времен совершить магию, превращение - обратить пепел в золото, тлен мира в бесценность жизни.
Самоуниженность, принятие роли нищего на площади, которому подбросят монету, чтобы этим он исполнил миссию и возвысил богатых, имущих - не имели ожидаемого результата. Эту роль героиня не принимает со смирением.
Оправдание – „не моя вина” – есть также косвенное обвинение.
Кого же обвиняет? Имеет ли это отношение к тому, что искусство, красота – не спасли ее мира, что знание умножило печаль, а богатство богатых – ненастоящее, поэтому и в руках пепел.
Тотальная амбивалентность естества вне и внутри:
Признание древнейшего греха, принятого змеей, оставшейся на все времена в сердце, и неприятие вины за грех сегодня – отрицание клейма на лбу.
Змея в сердце (внутри, невидимое) – клеймо на лбу (видимое, вне)
Славянская совесть – и мгновение текучей жизни;
Внушение вины извне – самоощущение безвинности;
Страдание на столбу – покой причастницы;
Нищенская роль – желания алхимика судеб;
Очевидность провала – надежда, почти уверенность - что ошиблась;
Отсутствие золота (превращенной в духовность материи) – и наличие только горстки пепла/ праха – то ли сгоревшего мира, то ли изначального праха.
Героиня заявляет способность постоять за собой в странной ситуации суда славянской совести – „я утверждаю” – дважды, что невинна. За что судит совесть – за желание получить счастье? Причем тут идея славянства? Есть ли раскаянье?
Драма для нее в том, что за древний грех судят сегодня, и его не искупить знанием, ни страданием нищего. Возможно ли, чтобы страдание было напрасным?...
Равноценно ли счастье накопленному добру?
Ощущение окончательности - дважды „и это все..”, отказ от борьбы, но нет признания бессилия.
Героиня не просит милости, слово „милостыня” не употреблено, нет обращения к Б-гу, но 6 раз употреблено личное местоимение „Я”, и 5 раз притяжательная форма „мой” , плюс „собой”. Гнев не унялся, лесть и мольба к счастливым не проходят даром для гордой героини. Единственный возможный путь – в край молчаливых целований.
Остается открытым вопрос – кто виноват? – и он – очень славянский.
Стихи - нелегкие, потому что уводят в конкретику, в историю жизни, но поэтическое переосмысление находит иные сети и связи для простых мыслей. Ощущение особого женского духа непримиримости и неудовлетворенности - очень сильно, но также некоторой самонадеянности, и властности судить других, когда понимаешь, что сам не без греха.
Стихи - очень сильные, как почти все у поэтессы.
Но и клеймо на лбу - незарастающее.
Мятежность не рождает мученичества. Мученичество начинается там, где есть принятие страдания во имя господне, и ради земных проблем.
Судьба автора ВСЕГДА отражается в творчестве, но это не прямые факты и события, а являются некоторым кодом, иногда неизвестным даже самому автору. Конкретика жизни особым образом переставляется и образует новую картину, выражающую глубинные желания, сомнения, прозрения, поиски автора. И все это обретает образ через слово, в котором даже звук имеет значение, даже дыхание при чтении - не на случайном месте.
Мы только приоткрываем занавес, поскольку очень далеки не только от конкретных переживаний, но также от возможности узнать, хотя бы основы фантазного мира автора. Люди и события - только грязная одежда трепетных надежд и светлых ожиданий.
Нам остается одно - исследуя самого себя, попробовать прикоснуться к миру поэта.
(аналитичные наброски к стихам М.Цветаевой)
Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной,
С змеею в сердце и с клеймом на лбу,
Я утверждаю, что - невинна.
Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем.
Что не моя вина, что я с рукой
По площадям стою - за счастьем.
Пересмотрите все мое добро,
Скажите - или я ослепла?
Где золото мое? Где серебро?
В моей руке - лишь горстка пепла!
И это всё, что лестью и мольбой
Я выпросила у счастливых.
И это всё, что я возьму с собой
В край целований молчаливых.
Пригвождена к позорному столбу,
Я всё ж скажу, что я тебя люблю.
Что ни одна до самых недр - мать
Так на ребенка своего не взглянет.
Что за тебя, который делом занят,
Не умереть хочу, а умирать.
Ты не поймешь -- малы мои слова! -
Как мало мне позорного столба!
Что если б знамя мне доверил полк,
И вдруг бы т ы предстал перед глазами -
С другим в руке - окаменев как столб,
Моя рука бы выпустила знамя…
И эту честь последнюю поправ,-
Прениже ног твоих, прениже трав.
Твоей рукой к позорному столбу
Пригвождена - березкой на лугу.
Сей столб встает мне, и на рокот толп -
То голуби воркуют утром рано…
И, всё уже отдав, сей черный столб
Я не отдам - за красный нимб Руана!
Ты этого хотел.- Так.- Аллилуйя.
Я руку, бьющую меня, целую.
В грудь оттолкнувшую - к груди тяну,
Чтоб, удивясь, прослушал - тишину.
И чтоб потом, с улыбкой равнодушной:
- Мое дитя становится послушным!
Не первый день, а многие века
Уже тяну тебя к груди, рука
Монашеская - хладная до жара! -
Рука - о Элоиза! - Абеляра!
В гром кафедральный - дабы насмерть бить!
Ты, белой молнией взлетевший бич!
Октябрьская революция разлучила М. Цветаеву со своим мужем. Белый офицер С. Эфрон после поражения Добровольческой армии в 1920 г. был вынужден покинуть Советскую Россию. Поэтесса долгое время ничего не знала о судьбе мужа и уже не рассчитывала увидеть его живым. К тому же сразу после революции стало ясно, что Цветаева — лишний человек в стране, стремящейся к построению коммунизма. Поэтессу не признавали, резко критиковали ее творчество. Не имея средств к существованию, Цветаева была вынуждена по дешевке продавать свои личные вещи. В феврале 1920 г. от голода умерла ее младшая дочь. В мае 1920 г. поэтесса написала стихотворение «Пригвождена к позорному столбу». Обращаясь к мужу, она описывает свое тяжелое положение.
Первая часть произведения посвящена жизни Цветаевой при новом режиме. Она ощущает острое одиночество и неприкаянность. Критическая травля создает у поэтессы ощущение «клейма на лбу». Она не чувствует за собой никакой вины и просто хочет жить, как прежде. Но возврата к прошлому уже не будет. Лирическая героиня представляет себя нищенкой, просящей немного счастья в виде милостыни.
Отдавая раньше предпочтение духовной жизни, Цветаева столкнулась с грубой реальностью, с настоящей борьбой за выживание. Неудовлетворительное материальное положение вынуждает ее отчаянно вопрошать: «Где золото мое? Где серебро?». Свершившаяся революция оставила в ее руке «лишь горстку пепла», которую она получила путем мольбы и унижений. Если так будет продолжаться и дальше, то это «богатство» она и заберет с собой в могилу.
Во второй части Цветаева обращается к мужу, о котором практически ничего не известно. Она признается ему в вечной, не знающей границ любви. Поэтесса туманно намекает, что муж «делом занят», сражаясь на стороне Белой армии против ненавистного им обоим большевистского режима.
Цветаева ради любимого готова на любое унижение и предательство. В частности, поэтесса без сомнений бросила бы доверенное ей знамя при виде на стороне противника своего мужа. Такая позиция была просто невозможной в Советской России. Неудивительно, что творчество поэтессы находилось под негласным запретом.
Появляется и первый упрек мужу: «Твоей рукой к позорному столбу пригвождена». С одной стороны, Цветаева жалуется, что супруг оставил ее одну с детьми фактически в окружении врагов. С другой стороны, имея мужем белого офицера, поэтесса всегда была на подозрении. Но для Цветаевой бесконечно дорога эта ниточка, связывающая ее с прошлым и дающая слабую надежду на будущее. «Позорный черный столб» не дает ей забыть о муже и о том времени, когда они были счастливы. Очень трогательна последняя фраза стихотворения: «Я все ж скажу, что я тебя люблю». Цветаева уверена, что ничто и никто не заставит ее отречься от своего мужа.
«Пригвождена к позорному столбу…» Марина Цветаева
Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной,
С змеёю в сердце и с клеймом на лбу,
Я утверждаю, что - невинна.Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем.
Что не моя вина, что я с рукой
По площадям стою - за счастьем.Пересмотрите всё моё добро,
Скажите - или я ослепла?
Где золото моё? Где серебро?
В моей руке - лишь горстка пепла!И это всё, что лестью и мольбой
Я выпросила у счастливых.
И это всё, что я возьму с собой
В край целований молчаливых.
Так случилось, что после Октябрьской революции муж Марины Цветаевой Сергей Эфронт оказался за границей. Поэтесса же вместе с детьми осталась в голодной и разоренной России. Она вдруг осознала, что совершенно никому не нужна, а ее творчество на фоне ура-патриотических стихов других авторов кажется неуместным. Более того, ее перестали публиковать, и для того, чтобы выжить Цветаевой пришлось продавать свои вещи и немногочисленные украшения.
В 1920 году поэтесса начала работу над новым циклом стихов, в который вошло произведение «Пригвождена к позорному столбу». Оно состоит из трех различных частей, каждая из которых охватывает определенный аспект жизни Цветаевой. Поэтесса пытается переосмыслить, что же происходит вокруг, через призму собственных переживаний, и, пожалуй, впервые открыто обращается к Богу, прося его помощи и защиты .
Так, в первой части поэтесса рассказывает о том, что ее литературный талант, который еще недавно вызывал восхищение у поклонников и критиков, оказался невостребованным. Более того, Цветаеву обвиняют в нелояльном отношении к советской власти и причисляют к представителям буржуазии, клеймя за прошлое, которое она не в силах изменить. «С змеею в сердце и с клеймом на лбу я утверждаю, что – невинна», — отмечает поэтесса. Пытаясь дать отпор недоброжелателям, которые утверждают, что наследства, доставшегося от родителей, Цветаевой хватит, чтобы безбедно жить и при советской власти, поэтесса вопрошает: «Где золото мое? Где серебро? В моей руке – лишь горстка пепла!». Следует отметить, что автор этих строк испытывает крайнюю нужду, а ее младшая дочь Ирина, появившаяся на свет незадолго до революции, вскоре умрет от голода.
Вторая часть стихотворения посвящена мужу, о судьбе которого Цветаевой ничего не известно. Обращаясь к нему, поэтесса отмечает: «Я все ж скажу, что я тебя люблю». Это признание действительно выстрадано, так как семейная жизнь Цветаевой складывается весьма непросто, она то уходит от супруга, то вновь к нему возвращается. И при этом искренне раскаивается в том, что причинила любимому человеку так много боли. «Позорного столба мне мало!», — восклицает поэтесса. В третьей части произведения автор ведет завуалированный диалог со Всевышним, суть которого в том, что она готова смириться перед его волей, принимая все, что уготовила ей судьба. «Я руку, бьющую меня, целую», — отмечает Цветаева, демонстрируя свою покорность и готовность к любым жизненным испытаниям.
